«Мы искали рая.
Мы попали в ад…» —
Тихо умирая,
Шепчет мой солдат.
Души улетают
В небо сентября.
И всё, моя родная,
Зря…
1
С опушки тянуло зябкой сыростью.
Румпельштильцхен плотнее закутался в плащ. Прислонившись спиной к дереву, он наблюдал за разгорающейся полоской рассвета, мысленно подгоняя солнце — днем было всё же не так холодно. А ещё после восхода его сменят на посту, и потом можно будет вдоволь посидеть у костра перед палаткой, похлебать пусть жидкого, но горячего — блаженно горячего — супа и насладиться разливающимся по телу теплом. Главное — не задремать прямо там, у костра, потому что один из новобранцев, отправленных в лагерь вместе с Румпельштильцхеном, уже успел свалиться мордой на головешки и теперь щеголял зверского вида ожогом.
Да, после похлёбки надо будет поспать. И, может быть, в этот раз, когда он проснётся, на одеяле не окажется тонкой корки инея.
Румпельштильцхен оглянулся на укрытую полотнищем клетку и вспомнил пророчество, которое услышал от пленницы. Черт побери, он уже готов был сбежать, поверив этой девочке — или кому-то, принявшему облик ребёнка, — чтобы вернуться к Миле и сыну. Сыну. Так сказала пророчица. И пусть его всю жизнь называют трусом. Какое счастье, что капрал пришёл вовремя, чтобы услышать её последние слова, и вдоволь посмеялся над Румпельштильцхеном: эта девка раздавала предсказания смерти направо и налево, и многие солдаты ей верили.
— А ты думаешь, почему мы держим её взаперти? — отсмеявшись, спросил капрал. — Она действительно видит будущее, но любит пошутить. Если позволить ей расхаживать по лагерю и молоть чушь, половина армии разбежится. Потому что смерть — вон она, за полем, за лесом. — Капрал махнул рукой. — И многим придётся с нею встретиться, но каждый надеется, что нынче не его черёд. Все хотят жить.
С этими словами капрал хлопнул Румпельштильцхена по плечу и скрылся в офицерской палатке.
И, стоя на посту, Румпельштильцхен не переставал думать об этом. О словах пророчицы, о словах капрала. О том, что днём будет бой, и не нужно обладать даром, чтобы понимать: половина солдат погибнет.
— Я не умру, — прошептал Румпельштильцхен. — Я вернусь домой.
И погрозил кулаком клетке.
Отряд шёл быстро: Румпельштильцхен успел не только согреться, но и вспотеть под тяжёлой амуницией, а командир все покрикивал, торопя солдат, чтобы успеть занять позицию на левом фланге.
Широкое, засыпанное хрустким рассыпчатым снегом поле раскинулось так далеко, насколько хватало взгляда. Справа уже выстроились другие отряды, впереди гордо выступала кавалерия, трубачи готовились проиграть атаку, и сам Румпельштильцхен неуклюже потянул меч из ножен — конечно, рекрутов наскоро обучили владеть оружием, но из деревенских ребят бойцов и за полгода не выйдет.
На горизонте заклубились тучи взлетающего в воздух снега, и Румпельштильцхен внезапно обострившимся зрением увидел многотысячную армию огров — настоящих громадин в два человеческих роста, вооружённых пращами и дубинками. Они заполонили всё поле, словно чёрная лента, разделившая небо и землю.
Мы мясо, — подумал Румпельштильцхен, — мы все — мясо, поэтому нас и не стараются научить драться. Довольно того, что огры отвлекутся, разрывая нас на куски, и позволят настоящим воинам убить себя.
Внутри словно соткался из острых льдинок холодный комок. Румпельштильцхен прижал свободную руку к груди, точно это могло согреть его сердце, изгнать из него парализующий страх…
— Боишься? — насмешливо спросил его сосед, крепкий коренастый парень с соломенными вихрами. Парня звали Михель, они были из одной деревни, но никогда не дружили — у Румпельштильцхена вообще было очень мало друзей, а с Михелем они когда-то вместе сватались к Миле. И Мила предпочла худого невысокого юношу, на котором лежало клеймо сына труса и дезертира, завидному жениху, промышлявшему охотой и разбившему немало девичьих сердец. Однако в лагере они старались держаться поближе. Потому что прочие были и вовсе чужаками. Ни одного знакомого лица…
— Нет, не боюсь, — покачал головой Румпельштильцхен. — Просто холодно.
— Да уж… — протянул Михель, — холодрыга — аж кольчуга к коже липнет, хоть и не на голое тело.
— Отряд, стройся! — прервал их громкий окрик командира. — Без приказа не выдвигаться! Ясно?
— Да! — грянул дружный хор.
Румпельштильцхен перехватил меч поудобнее — чёртова железяка все время норовила то выскользнуть и упасть на землю, то ткнуться острием ему в ногу, — и замер, ожидая сигнала.
Со стороны переднего фланга раздался звонкий и какой-то радостный звук трубы, его тут же подхватил правый фланг, левый, и вот уже под небом переливалась зовущая в битву мелодия. Всадники пришпорили коней, строй слегка распался, снежинки под копытами лошадей взметнулись ввысь, искря и переливаясь на солнце, пехота подтянулась следом — и вся армия, как единое целое, устремилась навстречу врагу.
Бой Румпельштильцхен запомнил плохо.
Вокруг умирали люди: чудовищные булавы огров ломали спины коням, сбивали солдат на землю, где тех затаптывало в превратившийся в серо-бурое месиво снег. Всюду крики, стоны, ругань. Звуки ударов. Хруст ломающихся костей и пробирающее до дрожи густое чавканье лопнувших под шипастыми навершиями черепов.
Румпельштильцхен размахивал мечом и даже вроде бы кого-то задел, но здесь не было поединков — понять, смог ли он достать противника, было невозможно. Солнце нещадно слепило глаза — изначально оно светило в спину, но за время боя Румпельштильцхена успело сто раз развернуть. Он устал, и меч казался невозможно тяжёлым, хотелось уронить его на землю и побежать в сторону спасительного леса. Азарт и желание что-то доказать — себе ли, окружающим — пропали. Все, чего Румпельштильцхен хотел сейчас, это выжить в этих кровавых жерновах.
В какой-то миг его настигло неприятное ощущение, что вот-вот должно случиться нечто страшное, нечто такое, что сделает предсказанное будущее реальностью. Ведомый этим чутьём, Румпельштильцхен обернулся.
Прямо в него летел выпущенный из пращи камень.
Долю секунды Румпельштильцхен видел снаряд — в мельчайших подробностях. Каждый скол, каждую примостившуюся в неровностях пылинку… А потом его ударило в грудь, по телу разлилась острая боль, стало нечем дышать. Мир качнулся и завалился набок, под рукой, будто лишившейся разом всех мышц, бесполезно скользнула рукоять меча. Мельком Румпельштильцхен увидел брюхо чьей-то лошади, и затем последовал второй удар — теперь уже в спину: так неласково его встретила земля. Он открыл рот, силясь вдохнуть, но боль была слишком сильна. Перед глазами замерцали, всё увеличиваясь, чёрные точки.
И пришла благословенная темнота.
Звуки и краски возвращались медленно.
Голова кружилась, к горлу подступал кислый комок. Румпельштильцхен с трудом проглотил его и попытался проморгаться.
И сразу же пожалел, что не остался в таком тихом и безопасном беспамятстве.
Он был в лагере огров. Ужасные создания, одетые в шкуры и больше похожие на диких зверей, чем на людей, бродили туда-сюда, не обращая на него внимания. Румпельштильцхен пошевелился — в груди немедленно кольнуло, рёбра заныли — и понял, что крепко связан по рукам и ногам. Сбоку кто-то застонал. Румпельштильцхен скосил глаза — это был капрал, тот самый, что, казалось, целую вечность назад смеялся над словами пророчицы. Теперь он лежал, как и сам Румпельштильцхен, израненный и связанный. Свой шлем с гордо реявшим плюмажем капрал где-то потерял, под слипшимися на лбу волосами виднелся глубокий порез.
Сквозь туман в голове Румпельштильцхену привиделись смутные образы: над ним склонилась уродливая морда, громыхнул голос, но слов было не разобрать, а потом его волокло куда-то, и ладони царапало о застывший острый снег и сухие стебли растений.
Значит, это не было видением. Огры нашли его, рыская по полю боя, увидели, что он ещё жив, и притащили к себе.
На поляне, где расположился лагерь, полыхал огромный костёр, ярко выделяясь в подступающих сумерках. Двое огров приволокли и водрузили на него котёл, в котором мог бы спрятаться с десяток человек. Когда они, переругиваясь гортанными голосами на наречии, местами походившем на обычный язык, поднимали котел, из него выплеснулась вода. Пламя зашипело, на обугленных поленьях выступили пузыри…
Румпельштильцхен вдруг вспомнил, что слышал про огров: они людоеды.
Они все здесь не пленники, они — ужин.
Паника крепкими когтями вцепилась в душу. Румпельштильцхен боялся смерти, всегда, но такая смерть была ожившим кошмаром. Он снова огляделся, на сей раз более внимательно. Их — Румпельштильцхен насчитал еще семерых собратьев по несчастью — никто не сторожил, да и нужды в том особой не было: солдат кинули почти в самый центр лагеря, где все они были на виду.
Сбежать невозможно.
Вода в котле закипела, забурлила, выстреливая горячими каплями; самый здоровенный огр, чья серая кожа была испещрена множеством шрамов, некоторые из которых выглядели так, словно их нанесли ему соплеменники, — должно быть, предводитель… вождь, подумал Румпельштильцхен, — направился к пленникам. Румпельштильцхен сжался, пытаясь стать меньше и проклиная доспех, делавший его чуть ли не в два раза крупнее, почувствовал, как его толкнули в плечо — это капрал заёрзал, отодвигаясь назад, точно надеялся избежать их общей участи. Вождь склонился над людьми, явно выбирая добычу побольше, протянул когтистую руку, скорее похожую на лапу, и вцепился в капрала, поднимая того за шкирку.
Не обращая внимания на отчаянное сопротивление извивающегося изо всех сил человека, огр в три широких шага преодолел расстояние до котла, сорвал с капрала доспех и одежду — Румпельштильцхен успел увидеть обезумевшие от ужаса глаза и перекошенный рот — и, размахнувшись, швырнул его в котёл.
Раздался короткий пронзительный крик, от которого у Румпельштильцхена заложило уши, над краем котла поднялась ярко-розового цвета рука с облезающей клочьями кожей, упала обратно, и крик оборвался.
Над поляной поплыл запах варёного мяса.
Румпельштильцхена затошнило.
То один, то другой огр — видимо, по старшинству — подходил к стремительно уменьшавшейся кучке пленников, выбирая себе жертву по вкусу, а потом повторялась всё та же жуткая сцена. Наконец остался только Румпельштильцхен — никто на него не позарился, чему он был несказанно рад.
Может, его решат оставить тут до завтра, а ночью, глядишь, и удастся сбежать?
Вождь обвел поляну взглядом и сощурился, глядя куда-то за спину Румпельштильцхена, прорычал что-то повелительное, и на свет бочком вышел низенький худой огр. Всю его одежду составляла рваная набедренная повязка, а шрамы на спине не были похожи на боевые — скорее, как будто его били кнутом. Вождь зарычал снова и ткнул пальцем в сторону пленника. Низенький огр склонился едва ли не до земли, по-крабьи попятился, развернулся и ловко цапнул Румпельштильцхена за грудки.
Румпельштильцхен закрыл глаза. Сейчас его, как и других, разденут и швырнут в котел. Ну, может, смерть будет быстрой. Он приготовился к нестерпимой боли и закусил губу.
Но, видно, это была не его судьба. Услышав новый гортанный возглас и резко качнувшись, словно державшее его чудовище грубо отпихнули, Румпельштильцхен распахнул глаза. Кто-то из огров — не вождь, другой, — стоял возле котла и гнусно ухмылялся. Похоже, рабу, которому достался Румпельштильцхен, не дозволено было есть варёную человечину. Может, боги всё же будут сегодня благосклонны?
Низенький огр приволок его на самую окраину лагеря. Здесь, возле густых кустов, был навален лапник, а вокруг — Румпельштильцхен готов был в этом поклясться — белели на чёрной земле человечьи кости. Огр швырнул его на ветки и ощерился. Сердце Румпельштильцхена упало. Да, его не сварят в котле. Его растерзают на части, и, может, жизнь не сразу покинет его, пока зубы проклятой твари будут отрывать от него куски плоти.
К счастью, когда Румпельштильцхена почти коснулись скрюченные лапы, огра позвали от костра. Тот пробурчал что-то себе под нос, но повиновался, едва ли не на карачках бросившись исполнять приказ.
Вскоре после его исчезновения послышались приближающиеся шаги. Двое огров шли мимо, на границе освещённого факелом участка, и переговаривались — или переругивались. В одном Румпельштильцхен признал того, который отогнал раба от котла. Он напряг слух, и ему показались знакомыми некоторые слова. «Каунтон», «ночь», «новолуние» — похоже, огры собрались устроить ночную вылазку и напасть на Каунтон — городок, где квартировалось высшее командование, в ближайшую безлунную ночь.
Голоса отдалились и стихли.
Переведя дух, Румпельштильцхен огляделся, лихорадочно ища хоть что-то, чем можно было быстро перерезать веревки на ногах. Главное — иметь возможность убежать и спрятаться, а руки он освободит позже. Если убежит.
Среди разбросанного повсюду мусора ему на глаза попался почти неотличимый от обыкновенного сучка почерневший обломок ножа. Неловко изгибаясь и то и дело замирая от боли, Румпельштильцхен сумел дотянуться до него, вцепился зубами в край лезвия и перекатился на спину. Зажав обломок в ладонях, он согнул ноги — отчего в груди словно бы развели адский огонь — и принялся сосредоточенно перепиливать веревку. Румпельштильцхен молился всем богам, чтобы огр не возвращался как можно дольше. Веревка была крепкой, но упорство взяло своё — измочаленные волокна начали поддаваться. Ещё немного… Румпельштильцхен напрягся, и путы лопнули. Он замер. Казалось, звук получился таким громким, что сюда должен был сбежаться весь лагерь. Но вокруг было тихо. Потрескивали от мороза ветки, где-то наверху ухала сова, но и только.
Пока удача улыбалась ему: не пришлось самому пробираться по этому жуткому логову — от свободы его отделял лишь кустарник. Румпельштильцхен встал на колени, собираясь с силами, чтобы подняться на ноги…
— Гххррр! — раздалось совсем близко.
Румпельштильцхен повернул голову. Огр стоял возле воткнутого в землю тускло чадящего факела и злобно скалился. Сейчас или никогда — понял Румпельштильцхен, вскакивая одним прыжком и кидаясь в кусты. Огр заревел и бросился следом.
Бежать по зимнему ночному лесу, когда у тебя связаны руки, а каждый вдох похож на пытку, когда ломит виски и отчаянно колотится сердце, — то еще удовольствие. Но страх — нет, не страх даже, а животный ужас — гнал Румпельштильцхена вперёд. Огр, хоть и был по меркам своего племени слабым недоноском, всё же нагонял его. Сиплое дыхание позади не умолкало, лишь изредка отдаляясь за шумом в ушах. Румпельштильцхен удивлялся, почему он еще бежит, потому что сил не осталось совсем, но продолжал упрямо переставлять ноги, огибать неожиданно выраставшие перед носом тёмные силуэты деревьев…
Они миновали перелесок и теперь мчались по краю глубокого оврага, в котором не было снега и из которого торчали мрачного вида ели с порыжевшей хвоей.
Мощный тычок в спину заставил Румпельштильцхена споткнуться. Он выставил перед собой связанные руки, чтобы смягчить падение, но все равно пребольно ударился лицом о скрытую под сугробом кочку. Рёбра протестующе взвыли, в носу захлюпало, потекло, и Румпельштильцхен увидел прямо перед собой тёмные капли. Видимо, почуяв свежую кровь, огр взревел и вцепился ему в плечи, подтянул поближе, вздёрнул вверх…
Чувствуя лишь невыразимую усталость и апатию, Румпельштильцхен беспомощно обвис в железной хватке огра. Тот перехватил его за торс и торжествующе рыкнул.
Дикая, чудовищная боль пронзила ногу Румпельштильцхена.
Он заорал, дёрнулся, забрыкался свободной ногой, замолотил кулаками по державшим его лапам — боль вернула ему способность соображать, и теперь Румпельштильцхен не собирался сдаваться, когда до желанной свободы подать рукой. Раздался чавкающий звук, и накатившая волна боли затмила все предыдущие.
Заорав во все горло, Румпельштильцхен рванулся всем телом. Перед глазами промелькнула толстая сломанная ветка, висящая на единственном волоконце. Румпельштильцхен, не сознавая, что делает, ухватился за неё. Огр двинулся вперёд, и ветка оторвалась.
У неё был острый конец.
Огр снова нацелился откусить от него шмат мяса, но Румпельштильцхен оказался проворнее: извернувшись ужом, он ткнул своего мучителя в тощий бок. Огр неожиданно высоко взвизгнул, подпрыгнул, потерял равновесие и, не выпуская добычи, завалился в овраг.
Румпельштильцхен зажмурился, выставив локти и прикрывая руками голову. Несколько раз его здорово приложило не то о стволы, не то о пни, в какой-то миг огр отцепился от него, и они уже по отдельности кубарем скатились до самого дна.
Он не знал, сколько времени пролежал неподвижно. Наверное, приземлившись, он потерял сознание и был почти благодарен за это — ведь боль тоже ушла. А теперь возвращалась сторицей. Болела ушибленная голова. Болело избитое и покрытое синяками тело. Страшно болели рёбра. Но боль в ноге была совершенно невыносимой.
Попытавшись сесть, Румпельштильцхен вскрикнул и рухнул обратно. Закралась предательская мысль так и остаться тут до утра, но он понимал — замёрзнет. Надо было выбираться. Но сперва — проверить, что там с огром. Вспомнив про огра, Румпельштильцхен судорожно завертел головой.
Огр был тут. Казалось, что он стоит, задрав лысую голову к небу, но, приглядевшись, Румпельштильцхен увидел торчащий из его груди тонкий ствол.
Огр был мёртв.
От облегчения Румпельштильцхен тихо рассмеялся, но тут же застонал. Рёбра не давали о себе забыть. И руки все еще были связаны.
Чертыхнувшись про себя, он вцепился в веревку зубами. Та поддавалась неохотно, и его уже тянуло в сон, и повреждённая нога начала неметь…
Наверху раздался волчий вой.
Румпельштильцхен замер, чутко прислушиваясь. К одинокому волку присоединился ещё один, и ещё, и вскоре уже целый хор пел свою тоскливую лунную песню. Румпельштильцхен удвоил усилия.
Холод, идущий от земли, пробирал насквозь, пальцы казались чужими, застывающая на морозе кровь неприятно стягивала лицо, но он не сдавался. Наконец и руки были свободны. Румпельштильцхен стряхнул веревку с запястий и принялся растирать оставшиеся от неё глубокие красные следы. Хотя бы отчасти вернув кистям чувствительность, он снова попробовал сесть, и теперь у него получилось.
Взглянув на ногу, Румпельштильцхен чуть вновь не лишился чувств: на икре среди лохмотьев ткани, бывших когда-то брючиной его штанов, проглядывали какие-то бурые комки и клочки. Бедро тоже пострадало, но меньше — там был укус, здоровенный, но по сравнению с тем, во что превратилась нога ниже колена, просто пустяковый. Румпельштильцхен поискал взглядом какую-нибудь палку, что-то, на что можно было бы опереться, нашёл подходящую, более-менее лишенную веток и сучков…
Вой стал громче, а подняв глаза, Румпельштильцхен заметил среди кустарника жёлтые огоньки. Должно быть, на краю оврага собралась целая стая. Ну уж нет, он сумел избежать участи главного блюда в меню огра и не позволит каким-то волкам сожрать себя!
Оторвав остатки штанины, Румпельштильцхен, как мог, перевязал икру, сцепив зубы, подполз к палке и, пользуясь ею как костылем, сумел встать. Правой ноги словно бы не было — он дотронулся до неё, но кожа показалась холодной и плотной, как кора дерева. Как с такой раной выбираться из оврага? Не придумав ничего лучше, Румпельштильцхен побрёл понизу, надеясь, что дальше склон станет хоть чуточку ниже и не таким отвесным.
Волки следовали за ним по пятам, не спускаясь, но и не отставая.
Вскоре склон и впрямь стал более пологим, а ещё через несколько десятков шагов — мучительных шагов — среди кустов зазмеилась узкая тропка, ведущая наверх. Там его ждали волки, но Румпельштильцхен не боялся, словно исчерпал за этот день все запасы страха. Он лишь перевёл дыхание и принялся карабкаться, цепляясь за кусты свободной рукой.
Несколько раз он чуть не сорвался, где-то на середине пути нога окончательно отказалась служить, и Румпельштильцхен тяжело опустился — а скорее, упал — на прелую хвою и заплакал от боли и бессилия.
— Я не умру сегодня, — шептал он разбитыми губами. — Тебе меня не заполучить, старуха с косой.
Наверху было еще холоднее: сырой ветер гулял меж деревьев, забирался под одежду и уговаривал немного отдохнуть перед дальней дорогой. Волки подошли совсем близко, Румпельштильцхен мог разглядеть узкие серые морды, скользящие за стволами тени и яркие жёлтые глаза.
Вот крупный волк ступил в узкую полоску лунного света и посмотрел на измученного, израненного человека, который едва держался на ногах, обхватив одной рукой голый ствол осины и тяжело опираясь другой на кривоватую палку.
Румпельштильцхен тоже смотрел на волка.
— Уходи, — почти беззвучно проговорил Румпельштильцхен. — Я тебе не по зубам.
Волк застыл неподвижно, и на какой-то миг Румпельштильцхену подумалось, что на самом деле никакой стаи нет — это сам лес испытывает его, решая, отпустить или похоронить в белом саване снега.
Текло время, даже ветер, казалось, притих в ожидании. В конце концов волк развернулся и канул в черноту леса. Следом ушла и вся стая. А Румпельштильцхен навалился всем телом на несчастную осину и судорожно втянул воздух, только сейчас поняв, что всё это время задерживал дыхание.
Он шёл, шёл и шёл, забывая, куда идёт и зачем: казалось, весь смысл его жизни сосредоточился в том, чтобы идти сквозь лес. Иногда ноги отказывались его держать, и тогда он полз на четвереньках, цепляясь за все палкой, которую упрямо не хотел бросать, и волоча за собой тяжёлую, как бревно, ногу. Его бросало поочередно то в жар, то в холод, пот заливал глаза. Но Румпельштильцхен шёл. Когда одолевала жажда, он бросал в рот пригоршню снега, когда от усталости хотелось лечь и умереть, он прислонялся спиной к очередному пню, давая себе не больше минуты на передышку. Когда в душу заползало змеёй отчаянье, он вспоминал слова пророчицы — и упрямо вставал. Снова и снова.
К утру Румпельштильцхен добрался до своего лагеря.
— Стой, кто идёт! — предупреждающе скомандовал дозорный.
— Это я, Р-р… — Румпельштильцхен впервые в жизни не мог выговорить собственное имя — язык не слушался. — Румпельштильцхен.
— Ты же погиб в бою, — недоверчиво сказал дозорный. — Выйди на свет.
Румпельштильцхен сделал ещё несколько деревянных шагов, и дозорный удивленно присвистнул:
— Румпи? Это правда ты?
Подняв голову, Румпельштильцхен узнал в дозорном Михеля.
— Дошёл, — прохрипел Румпельштильцхен почти беззвучно и медленно осел на снег.
Потом были бесконечно тянущиеся дни в лазарете. Румпельштильцхен рассказал командиру отряда обо всем, что произошло в становище огров, не умолчав ни о трагической гибели товарищей, ни о подслушанном разговоре огров. Услышав про Каунтон, командир велел немедля послать гонца. А буквально через два дня пришло известие об успешно отбитой атаке.
Так Румпельштильцхен стал героем отряда.
Лекари кое-как его подлатали, но с ногой ничего поделать не смогли: слишком сильно огр её повредил. Один из лекарей даже предлагал её отрезать, но второй только замахал руками, похлопал по плечу побледневшего от ужаса Румпельштильцхена и принес холщовую сумку, набитую разноцветными флакончиками. Он мазал ногу прохладными мазями, и Румпельштильцхен грыз от боли предусмотрительно сунутую ему в зубы деревяшку; он давал горькие порошки, от которых в голове у Румпельштильцхена прояснялось, а жар и озноб, попеременно терзавшие его измученное тело, стихали. И Румпельштильцхен готов был целовать этому лекарю руки. Нога по-прежнему побаливала и плохо слушалась, но раны почти зажили, и Румпельштильцхен мог ходить — пускай с костылями и сильно хромая.
Через две недели Румпельштильцхена отправили домой с ближайшим обозом.
Война для него закончилась навсегда.
2
В ворота въезжали повозки с товарами.
Румпельштильцхен стоял у окна и наблюдал за разгрузкой. Зима в этом году была суровой, так что шерстяная пряжа шла нарасхват, а прибыль оказалась столь велика, что Румпельштильцхен подумывал о расширении производства.
С того дня, как он переступил порог своего дома, минуло шесть лет. И сколько всего случилось за это время…
Тогда Румпельштильцхен вернулся в родную деревню героем: с ним здоровались соседи, одобрительно кивали старики, а женщины поглядывали на Милу с завистью — у многих мужья не вернулись, а у этой не только вернулся, но и заслужил награду. Командир отряда выхлопотал для него пенсию и освобождение от податей. Но самому Румпельштильцхену не было до всего этого никакого дела.
Единственное, что имело значение — это маленький пищащий комочек на руках у Милы. Вся деревня высыпала встречать обоз; каждая семья надеялась, что вернулся её кормилец. А Румпельштильцхен лихорадочно искал в толпе жену и леденел, не видя знакомого лица. А потом деревенские расступились, и вперёд вышла Мила. С ребёнком.
Пророчица оказалась права — хотя бы в этом.
Уже сидя дома возле жаркого очага, пока Мила хлопотала, разбирая привезённые им с войны трофеи — деньги, еду, какую-то посуду, украшения, Румпельштильцхен смотрел на лицо мирно спящего сына и осознавал: вот оно. То, ради чего он не сдался, ради чего шёл через лес, даже когда было невмоготу. И оно того стоило.
— Привет, малыш, — ласково шептал Румпельштильцхен, осторожно трогая шершавым мизинцем крохотные пальчики. — Я твой папа. И больше никогда вас не оставлю.
Поначалу было трудно. Пришлось чуть ли не заново учиться ходить, привыкать к невозможности бегать, поднимать тяжёлые тюки, держать что-то двумя руками и при этом стоять. К невозможности помогать Миле по хозяйству. К полной своей бесполезности.
Получив повестку, Румпельштильцхен думал, что распрощается с «бабским делом» — чем чёрт не шутит, вдруг, когда выйдет срок службы, его возьмут в гвардию или стражу. Тогда они смогут переселиться поближе к замку герцога, купить дом побольше, и Румпельштильцхен будет возвращаться туда по вечерам — в красивой чёрной форме с металлическими заклёпками, чёрном плаще с серебряной застежкой, а его будет встречать Мила, приготовившая вкусный ужин. И жизнь станет похожа на сказку.
Но сказки не вышло. Кто в здравом уме возьмет на работу калеку? И Румпельштильцхен вернулся к прялке. Это было привычное дело, то, что он умел лучше всего. А благодаря трофеям, пенсии и поблажкам удавалось даже кое-что откладывать. Однажды соседи прознали, что в доме Румпельштильцхена водятся деньги, и стали то и дело одалживаться. Сперва он никому не отказывал и не напоминал о долге многие месяцы, полагаясь на людскую порядочность. По чести сказать, он считал, что это не такая уж большая плата за то, что теперь никто не брезгует здороваться с сыном деревенского труса, наоборот, зазывают на рюмку наливки. И Мила будто расцвела — к ней снова начали забегать подружки: ахали на новые платья, восхищались новой мебелью и сюсюкали с маленьким Беем, только-только начавшим вставать на толстенькие крепенькие ножки.
Да, Румпельштильцхен делал всё, чтобы его семья не нуждалась, подчас забывая о себе: его одежда была теперь новой и добротно сшитой, но и только.
Как-то вечером он сел и с грехом пополам записал всех должников, подсчитал, сколько они, собственно, ему должны, — и ужаснулся. Этих денег хватило бы на приличный дом и ещё на лошадь с телегой осталось бы. И этих денег были лишены Мила и Бей. На следующий день он нанял двух сыновей кузнеца — в счёт их долга — и пошёл по деревне просить добрых соседей вернуть одолженное. Наверное, если бы Румпельштильцхен пришёл один, ему бы вежливо отказали, сославшись на нищету и неурожай. Но маячившие за спиной хромого прядильщика молодцы заставляли даже самых смелых криво улыбаться и лезть в кубышку за монетами.
На эти деньги Румпельштильцхен купил большой сарай, утеплил его и оборудовал внутри прядильный цех.
Заманить на работу трёх — для начала — прядильщиц было делом совсем не трудным. Договориться с торговцами шерстью — тоже. Стать официальным поставщиком герцога… сложно, но все получилось. Да и давать деньги в рост оказалось занятием весьма прибыльным.
Через год Румпельштильцхен перевёз свою семью в двухэтажный дом — единственный на всю деревню.
Теперь у него было всё, что только можно пожелать. Румпельштильцхен ходил по деревне в ладно сшитом камзоле и крепких сапогах, опираясь на дорогую трость с серебряным набалдашником. С ним раскланивался староста — а бывало, что и спрашивал совета. Простой сарайчик давно сменился настоящим цехом, а вместо трёх старух-прядильщиц в нём, не разгибая спины, трудилось три десятка молодых и здоровых девиц. Слава о чудесной тонкой пряже, которой торгует хромой купец, разнеслась далеко за пределы родного герцогства — и в порт потянулись корабли из других земель: заморские купцы были готовы платить за легчайшую нить тяжёлым золотом.
Все стало так хорошо, что можно было бы жить долго и счастливо.
Но…
Не было счастья.
Был достаток, было множество дел, множество вещей. А счастье… Румпельштильцхен не мог вспомнить, когда за последние шесть лет был по-настоящему счастлив. Разве что в тот день, когда услышал первое звонкое «Папа!», или когда Бей сделал первый шаг, или когда Бей прочитал первое слово… Так или иначе, но все радостные моменты были связаны только с сыном.
Потому что Мила… Мила избегала его. Да, в первое время она радовалась неожиданно свалившемуся на них богатству, с удовольствием тратила деньги на разные милые безделушки, улыбалась, когда Румпельштильцхен дарил ей серьги в цену стада коров или отрез шёлка, чтобы она могла сшить платье, подобным которому не могла бы похвастаться ни одна из деревенских модниц. Но потом Румпельштильцхен стал замечать, что жена изменилась. Она не радовалась его приходу. Почти не занималась Беем. Подобно луне и солнцу, они с Милой встречались лишь на краткие часы на рассвете — Румпельштильцхен ещё засветло принимался за дела — и на закате. Но Румпельштильцхен всё чаще возвращался домой далеко за полночь.
И самое пугающее, что его это устраивало. Гораздо больше Румпельштильцхена беспокоило, что он редко видится с сыном, отданным на попечение няньке. Он скучал. И Бей тоже. Мальчик устраивал истерики, не желая ложиться спать, пока не поздоровается с отцом. И у Румпельштильцхена всякий раз ёкало сердце, когда на лестнице раздавался топот, и в его приветственно распахнутые руки влетал маленький вихрь, крепко стискивал и кричал: «Папа, папа, ура!»
Из таких мгновений и складывалось его собственное неказистое «долго и счастливо».
Румпельштильцхен отошёл от окна и спустился на первый этаж.
— Мила! — позвал он, но никто не отозвался. — Где моя жена? — спросил он у служанки.
Та отвела глаза.
— Ясно. Как обычно. — Румпельштильцхен вздохнул.
Когда Мила начала прикладываться к бутылке, он распорядился, чтобы из дома убрали всё горячительное. Тогда его предприимчивая жёнушка стала сочинять байки про подруг, которые зовут её в гости, и днями пропадать в портовом кабаке, проигрывая деньги и напиваясь, как сапожник. Разумеется, очень скоро это перестало быть тайной, и не раз Румпельштильцхену приходилось забирать её домой — он предпочитал делать это сам, не доверяя своим молодчикам.
Но это повторялось снова и снова, и он не видел выхода.
Румпельштильцхен накинул плащ, вышел из дома и, кивнув помощнику, пересчитывавшему ящики с товаром, направился в сторону причала.
При его появлении все разговоры в кабаке стихли. Румпельштильцхен медленно обвёл взглядом низенький полутёмный зал, невольно отмечая, что почти каждый здесь должен ему — и вместо того чтобы расплатиться, просаживает деньги в этом сомнительном заведении!
Милу он нашёл не сразу, сперва его внимание привлёк молодой черноволосый мужчина, которого единственного не смутило его присутствие, и который громогласно требовал подать ещё вина. Мила обнаружилась рядом с ним: она сидела тихо, старательно отворачиваясь от дверей.
Постукивая тростью, Румпельштильцхен переступил порог и приблизился к столу, за которым приятно проводила время его жена.
— Мила, — ровным голосом позвал он.
Женщина не шелохнулась, будто и не слышала. Наоборот, она с какой-то показной бравадой осушила свой стакан и грохнула им о столешницу.
— Мила, — повторил Румпельштильцхен, — пойдём домой.
— Не хочу, — буркнула та.
— Мила… — начал он в третий раз, но его прервал развязный возглас нахального брюнета.
— Отвали, папаша, не слышишь, что ли, дама не хочет. Кстати, милая, а кто он?
— Мой муж, — едва слышно прошептала Мила, низко опустив голову.
Нахал захохотал, и его смех подхватил весь стол — должно быть, то были его приятели.
— Тебя ждёт сын, — сухо напомнил Румпельштильцхен, не обращая внимания на брюнета.
Мила промолчала, посмотрев на него с яростью.
— Домой! — рявкнул Румпельштильцхен, не сдержавшись.
— Полегче, папаша! — попытался встрять брюнет, но Мила остановила его, покачав головой.
— Хорошо, я пойду.
Всю дорогу они молчали.
Войдя в дом, Румпельштильцхен направился прямиком в кабинет. Мила безропотно последовала за ним.
— Зачем всё это? — спросил он, поворачиваясь. — Мила, зачем ты так с нами? Со мной, с Беем? Над нами скоро будет смеяться весь город. А там недолго и до банкротства. Никто не захочет иметь дело с человеком, которого позорит собственная жена.
Мила тщательно заперла дверь и лишь после этого посмотрела на Румпельштильцхена.
— Вот что, значит, тебя беспокоит? — прошипела она. — Твоё честное имя? Твои деньги? Ты вообще ничего, кроме них, не видишь. Они — твоя семья!
— Неправда! — горячо возразил Румпельштильцхен. — Всё это я делаю ради вас!
— А разве тебе не нравится, что тебя побаиваются в деревне? — Мила ехидно сощурилась. — Что те, кто оскорблял тебя и не подавал руки, теперь лебезят и заискивают? Может быть, когда-то давно ты и старался ради нас с Беем, но не сейчас, Румпельштильцхен, не сейчас.
— Это всё ради вас, — упрямо повторил он, но видел, что его слова попросту не долетают до Милы. Румпельштильцхен вздохнул и отвернулся к окну. — Иди отдохни, родная. Поговорим завтра.
— Нет, я хочу сейчас! — вскрикнула Мила. — Тот человек за столом… он рассказывал о разных странах, в которых побывал. А мы застряли тут, как в болоте. Давай уедем, Румпель, — быстро зашептала она, подходя к нему и беря за руку. — Давай возьмём Бея и уедем туда, где нас никто не знает. У тебя достаточно денег, чтобы мы ни в чем не нуждались.
— У нас, — бездумно поправил Румпельштильцхен. — У нас, Мила. Зачем нам куда-то уезжать, я не понимаю. Разве тебе тут так плохо? У нас прекрасный дом, слуги… мы не голодаем. У тебя сундуки набиты нарядами и мехами.
— Ты не понимаешь… — Мила вздохнула. — Это всё душит меня. Как будто ты откупаешься от нас. Меняешь любовь на вещи.
— Я люблю тебя, — произнёс Румпельштильцхен, — и люблю Бея. Вы — самое дорогое, что у меня есть.
— Бея — может быть, — с горечью ответила Мила, — а я… Это гордость, Румпель. Тебе нравится наряжать меня, как куклу, прогуливаться со мной по улицам, показывая всем наше благополучие. Но это не любовь. Любовь давно умерла.
— Нет! — невольно вырвалось у Румпельштильцхена.
— Тогда посмотри мне в глаза и скажи, что это не так! Что любовь жива! — прорыдала Мила.
Румпельштильцхен до боли стиснул набалдашник трости.
Но не обернулся.
Ему нечего было сказать.
— Я так и знала, — едва слышно прошелестела Мила.
Он слышал, как повернулась ручка двери.
Уходя, Мила бросила ему:
— Иногда мне кажется, что у тебя каменное сердце.
Дверь захлопнулась.
Румпельштильцхен закрыл глаза. По его щекам текли слёзы. Он мог обманывать себя сколько угодно, но Мила была права: они почти потеряли друг друга. И если он смог найти себя в работе, то Миле некуда было податься. Он измучил её.
Слезы не уходили, они катились и катились, словно прорвало плотину. В груди словно бы таяло тяжёлое чёрное облако. Румпельштильцхен сглотнул и вдруг вспомнил день их с Милой свадьбы.
Скромная церемония в церкви была позади, и новоявленные муж с женой в смущении стояли перед порогом своего — теперь уже общего — дома. Мила была так прелестна в новом белом платье и скромном венке из ромашек… Румпельштильцхену казалось, что он переполнен любовью, что она плещется из него, делая мир светлее. Тогда на него нашёл кураж, и он подхватил Милу на руки, перенёс через порог, ни разу не споткнувшись, а потом они долго целовались посреди комнаты — и вдруг оторвались друг от друга, смущаясь и краснея.
И была брачная ночь, неловкая и неумелая, но такая нежная. И Мила заснула на его плече.
Это и было счастьем, подумал Румпельштильцхен. Было.
Внезапно, будто что-то толкнуло его, Румпельштильцхен вышел в коридор.
— Мила! — позвал он, но никто не откликнулся.
Дверь в спальню жены была заперта. Румпельштильцхен постучал раз, другой… поджал губы и отцепил от пояса связку с ключами. Не то чтобы он не доверял Миле, но предпочитал, чтобы в собственном доме от него не было тайн.
Комната была пуста. Сундуки стояли раскрытыми, но Румпельштильцхен видел, что Мила почти ничего не взяла — так, может, одно-два платья да всякие женские мелочи. На туалетном столике белел листок бумаги, на котором было выведено одно слово.
«Прощай».
Румпельштильцхен скомкал записку и тяжело опустился на кровать.
Всё разваливалось, с таким трудом добытое благополучие оказалось неустойчивым, как карточный домик.
На глаза ему попался старый гребень, которым давным-давно, когда он был всего лишь прядильщиком Румпельштильцхеном, Мила убирала свои густые волосы. Этот гребень он подарил ей незадолго до того, как его призвали на войну. Обычный костяной гребень с инкрустацией в виде трёх перламутровых ромбиков. Один из крайних ромбиков треснул посередине, и не хватало половины центрального зубца, но украшение всё ещё выглядело красиво.
Румпельштильцхен стиснул гребень руками и прижал ко лбу. Он будто умирал сейчас. Мила сбежала от него, как от чумного, хотя он не делал ничего плохого, ни разу не поднял на неё руку, всегда старался угодить.
Он всё делал ради неё и Бея.
Румпельштильцхен вскинулся.
Бей.
Что с ним станется, когда он узнает, что мать бросила его?
Мысли закрутились в голове, как шальные. Куда она могла пойти? Вряд ли по дороге — там её легко догнать. И тут его будто ударило: море. Тот нахал из кабака и его приятели, они походили на моряков. И нахал морочил ей голову баснями о своих путешествиях…
Быстро поднявшись, Румпельштильцхен решительно вышел из спальни.
Он знал, куда идти.
Корабль собирался отплыть: шустрые матросы уже сбрасывали концы с кнеков, но Румпельштильцхен властным взмахом руки остановил их. Подниматься по сходням было дьявольски неудобно, и он молился про себя: лишь бы не споткнуться, лишь бы не упасть.
Тот самый нахальный брюнет — кажется, он был капитаном судна, — поджидал его на мостике, небрежно облокотившись о перила. Команда сгрудилась поблизости, видимо, гадая, что последует дальше.
— У вас моя жена, — с места в лоб начал Румпельштильцхен. — Верните мне её.
— Увы, не могу, — с притворной сокрушенностью покачал головой брюнет. — Но где же мои манеры? Мы не были должным образом представлены, — брюнет выдержал паузу, — Киллиан Джонс, пират, к вашим услугам.
— Обойдусь без ваших услуг, — процедил Румпельштильцхен. — Я уже сказал, за чем пришел.
— Ну… — Джонс сделал вид, что задумался, — у меня побывало множество чужих жён.
— Чрезвычайно рад за вас. Но мне нет дела до ваших пассий. У меня есть сын, а ему нужна мать.
Этот словесный поединок утомлял. Румпельштильцхен жаждал поскорее покончить с этим и увести Милу домой — а в успехе своего предприятия он не сомневался. В конце концов, никто не в силах устоять перед властью звонкой монеты.
— А мне нет дела до вашего сына, — усмехнулся Джонс.
Румпельштильцхен стиснул зубы, едва сдерживаясь, чтобы не залепить наглецу оплеуху. Пожалуй, он сглупил, что отправился сюда без своих ребят.
— Сколько? — прошипел он, хлопнув по увесистому кошелю на поясе.
— Видите ли, — Джонс сошел с мостика и начал огибать Румпельштильцхена по широкой дуге, — я не люблю торговаться. И всё же… я считаю себя человеком чести, человеком с принципами… — внезапно он оказался совсем близко, едва ли не нос к носу с Румпельштильцхеном, — так что, если вы действительно хотите вернуть жену…
На палубу под ноги Румпельштильцхену была брошена отвратительная ржавая сабля. Раздался оглушительный хохот — должно быть, пираты сочли шутку невероятно смешной. Румпельштильцхен скривился. Он не любил драться, никогда не был настоящим бойцом, а вид оружия невольно будил воспоминания, которые он предпочитал не трогать — оскаленные серые морды, густой мясной запах… Да и внутренний голос твердил без устали, что ему не победить: пират молод, ловок и силён — куда с ним тягаться хромому калеке. Если бы можно было ударить исподтишка, как он привык… И стоит ли Мила такого риска? Не в этот раз, так в следующий, но она всё равно уйдёт, Румпельштильцхен был в этом абсолютно уверен.
Оно того не стоит.
А Бею нужен хотя бы отец.
— Вам всего лишь нужно забрать её, — голос Джонса перекрыл всеобщее ржание. Капитан демонстративно потянул из ножен шпагу.
— Я не сторонник дуэлей, — Румпельштильцхен вложил в эти слова всё своё отвращение, — хотя и не чураюсь их.
Он не менее демонстративно отставил трость подальше и потянул за набалдашник, показывая узкое лезвие спрятанного в ней клинка. Джонс заинтересованно смотрел на него и, кажется, чуть вздрогнул, когда Румпельштильцхен со стуком вогнал клинок обратно.
— Но с вами, Джонс, я не буду сражаться. Слишком много чести, чтобы рисковать жизнью. Мой сын не должен остаться сиротой из-за какого-то пирата.
Лицо Джонса вытянулось, потом просветлело, и он издевательски улыбнулся:
— Мужчина, который не желает драться за то, что ему нужно, заслуживает того, что получает.
Румпельштильцхен молча развернулся и похромал к сходням. Перед тем, как ступить на шаткие доски, он оглянулся:
— За то, что мне нужно, я бы дрался.
На улице была уже ночь, когда Румпельштильцхен переступил порог своего дома.
— Папа! — Бей привычно влетел ему в руки, крепко обнимая.
Румпельштильцхен нагнулся и потрепал его по голове.
— Привет, родной. Ты хорошо себя вёл?
— Да, пап. — Бей отстранился и запрокинул голову, глядя Румпельштильцхену в глаза: — А где мама? Я целый день её не видел.
— Мама… — рассеянно проговорил Румпельштильцхен и опустился на широкий табурет возле двери, — понимаешь, Бей, — он заставил себя поднять глаза на сына, — мамы больше нет.
Огромные карие глаза наполнились слезами, разбивая ему сердце вдребезги.
— Она умерла? — всхлипнул мальчик. — Как мама Колина?
Румпельштильцхен помедлил.
— Да, сынок, она умерла.
Прижимая к себе содрогающееся от рыданий тельце, он думал, что эта ложь простится ему даже на Страшном Суде. И только он сам себя никогда не простит.
3
Время лечит всё.
Пустота, которая образовалась в душе, стала привычной.
И весь мир сосредоточился в одном-единственном человеке.
— Бей! Сынок, не уходи далеко от дома!
Румпельштильцхен перегнулся через подоконник, с возрастающей тревогой глядя на клубящуюся по дороге пыль. Рекрутеры приезжали совсем недавно и забрали Курта, хотя тому было всего пятнадцать. А Бею вот-вот стукнет четырнадцать.
С того дня, как ушла Мила, Румпельштильцхен не отпускал Бея от себя. Он уволил няньку и сам занялся воспитанием сына: брал его с собой в поездки, на все переговоры, а в цехе Бей почти что жил. Сын учился читать, писать и считать по конторским книгам, по свиткам с договорами, по вывескам в городах, где они останавливались. Иногда Румпельштильцхен не мог даже спать, оттого что Бей не с ним: он часами стоял в темноте возле детской, силясь уловить хотя бы отголосок мирного дыхания. И он заранее страшился того момента, когда Бей вырастет и превратится в мужчину, потому что тогда он уйдёт, и у него будет своя жизнь… а жизнь Румпельштильцхена кончится. В ней больше не останется смысла. Но эту жертву он был готов принести. В конце концов, ничто не мешает ему передать все дела сыну, дождаться, когда тот приведет в дом невесту, а потом посвятить остаток жизни внукам. Тоже вполне тянет на «долго и счастливо».
Куда страшнее было то, что герцог продолжал свою бессмысленную войну. Гибли люди, в деревне почти не осталось мужчин. Недавно глашатай объявил новое распоряжение: теперь забирали мальчиков и девочек, достигших пятнадцати лет. Румпельштильцхен понимал, что снижение квоты до четырнадцати — лишь вопрос времени.
В любом ином случае он мог бы подкупить рекрутера. Но в их деревню всегда приезжал только Михель. Он, быть может, и забыл, что Румпельштильцхен перешёл ему дорогу с Милой, но так и не сумел простить, что тот вернулся с войны героем. Зависть пожирала его, и все золото мира не смогло бы, наверное, перевесить удовольствия забрать у удачливого соперника сына.
Захлопнув створки, Румпельштильцхен вышел на крыльцо.
— Иди в дом, Бей, — попросил он, и мальчик послушно прошмыгнул мимо него.
Группа всадников въехала в деревню, но, к счастью, свернула на первом же повороте. Румпельштильцхен тихо выдохнул и прижался щекой к косяку.
Не к ним.
Однако обрадовался он рановато. На следующее утро Бей прибежал домой с известием, что накануне забрали Морейн, которой едва исполнилось четырнадцать. Они снова понизили планку.
Румпельштильцхен саданул по стене кулаком — и прижал к груди занывшие костяшки пальцев. Глупыми причитаниями тут ничего не сделаешь. Через три дня Бей тоже войдёт в призывной возраст, и снова на дороге покажутся неумолимые всадники.
Нужно было что-то делать.
Румпельштильцхен заперся в кабинете и надолго задумался. Чтобы скрыться, придется бросить всё нажитое, раствориться, стать мелкими и незаметными. Но ни одно богатство мира не сравнится в ценности с Беем. Значит, они всё бросят.
Вечером в ближайший город должна была отправиться повозка с пряжей. Румпельштильцхен отпустил возницу, заявив, что и сам довезёт товар — дескать, у него в том городе есть свой интерес.
Потом он отпустил служанку, выплатив ей месячное жалование.
Опустошив сундук с золотом и перетаскав всё в повозку (мешочки с деньгами отлично спрятались среди мотков), Румпельштильцхен пошёл будить Бея. Конечно, стоило заранее посвятить сына в свои планы, но на это попросту не хватило времени. Да и план был весьма расплывчат — Румпельштильцхен не представлял, что делать дальше. Самое главное — пересечь границу Окраинных Земель, тогда герцог не будет иметь над ними власти.
— Почему мы бежим? — полусонно спросил Бей, когда они выехали за ворота. — Если закон велит мне сражаться, я могу сражаться.
Румпельштильцхен покосился на сына.
— Нет, закон не велит тебе сражаться, сынок, закон велит тебе умереть, — ответил он после паузы. — Поверь мне, я там был, — это не битва, это жертвоприношение…
Бей молчал. Он оглянулся туда, где над деревьями пылало зарево. Оно было там всегда — Румпельштильцхен видел его с самого рождения. И его сын тоже.
— Думаешь, это просто зарево над полем боя? — продолжил Румпельштильцхен, не дождавшись от Бея ни слова. — Нет, это кровь наших людей, наших детей — таких же, как ты. Я не позволю тебе повторить мою судьбу.
— Но ведь ты стал героем, папа! — горячо воскликнул Бей. — Ты принёс сведения…
— Героем? — резко оборвал его Румпельштильцхен. — Посмотри на меня! Я — хромой калека. По ночам мне снятся кошмары. И я до сих пор не могу спокойно смотреть на варёное мясо. Вот что такое война. А героизм — всего лишь красивое слово. Оно не может ни исцелить моё тело, ни накормить сирот, ни заставить меня забыть то, что я пережил.
Бей насупился, потом перелез с облучка в повозку и устроился на мотках пряжи. Румпельштильцхен почувствовал укол вины.
— Прости, я не должен был так с тобой разговаривать.
— Это ты меня прости, — донеслось сзади, — я обещал маме не спрашивать тебя о войне.
Румпельштильцхен прикусил губу. Мила… Она видела его глаза в первые месяцы после возвращения, но не задала ни одного вопроса. Она будила его от кошмаров, обнимала и гладила по голове, как ребенка.
Всё-таки Мила его любила.
Повозка мерно раскачивалась, лошадка бежала резво, Бей посапывал, и Румпельштильцхен начал надеяться, что всё обойдется.
— Стоять! Ни с места!
Румпельштильцхен оглянулся — их догоняла группа всадников с факелами. Пытаться сбежать от них, когда лошади приходится тянуть ещё и тяжелогруженую телегу, было глупо и бессмысленно, поэтому он натянул вожжи.
— Тпру!
— Что вы делаете на городской дороге? — спросил знакомый голос.
Михель.
Разбуженный Бей сонно хлопал глазами, поглядывая то на отца, то на предводителя всадников.
— Везём пряжу в Лонгбурн, — как можно спокойнее ответил Румпельштильцхен.
— Эй, а я тебя знаю! — Михель поднял факел повыше. — Румпельштильцхен! Вот уж не ожидал, что ты сам возишь свой товар.
— У меня дела в городе, — пояснил Румпельштильцхен, хотя понимал, что не должен оправдываться, но маска уверенного дельца трещала по швам. Словно он снова очутился на поляне перед гигантским котлом.
— А кто это рядом с тобой? Ба, да это же твой малец! — Михель задумчиво сощурился. — Сколько тебе лет, парень?
— Тринадцать, — ответил Бей, и Румпельштильцхен едва сдержал вздох облегчения. Но Михель не собирался отпускать их так просто.
— А когда у тебя день рождения? — вкрадчиво спросил он.
— Ч-через два дня.
Румпельштильцхен готов был надавать себе по щекам. Ну какого же чёрта он не догадался заранее обсудить с Беем, что говорить, если речь зайдёт о его возрасте. Но теперь-то уж что…
— Ого! Да у нас тут измена и уклонение от службы! — с притворным возмущением воскликнул Михель. — Что, Румпельштильцхен, уже второй раз не смог что-то купить за деньги?
— О чём ты? — не понял Румпельштильцхен.
— Да что ты? Парень, — Михель обратился к Бею, — отец тебе не рассказывал, как он хотел заплатить пирату, чтобы тот вернул ему жену? Да только пирату его деньги оказались не нужны.
— Моя мама умерла, — прошептал Бей.
У Румпельштильцхена перехватило горло. Сейчас эта сволочь расскажет Бею правду — ту правду, которую приходилось скрывать всеми силами, затыкая самые широкие глотки звоном монет или тяжёлыми кулаками подручных. Хотя бы это Румпельштильцхен мог себе позволить в своём городе.
— Твоя мать сбежала от твоего отца, ухватилась за первую подвернувшуюся под руку возможность — лишь бы не быть с ним. Знаешь, что о нём говорят? Что у него каменное сердце. Он требует долги у вдов, сирот, отбирает у них дома и пускает людей по миру. И ему плевать на всех, — Михель хмыкнул, — кроме тебя. Взять мальчишку!
— Нет! — помимо воли вырвалось у Румпельштильцхена. — Что ты хочешь?
— Исполнить свой долг, — издевательски улыбнулся Михель. — Но… пожалуй, я мог бы дать вам отсрочку — если ты поцелуешь мой сапог.
Бей тихо ахнул. Румпельштильцхен до боли стиснул край облучка. Мысли тревожно метались. Он вспомнил, как стоял и смотрел в глаза волку. Михель был куда безобиднее. Можно разыграть эту карту.
— Да, — прошептал он, стараясь казаться напуганным, — Да, конечно.
Румпельштильцхен униженно склонился, будто собираясь слезть с повозки, его рука украдкой скользнула под моток…
В воздухе веером мелькнули золотые монеты.
— Ух ты! Золото! — люди из отряда Михеля бросились спешиваться и подбирать деньги.
Румпельштильцхен хлестнул вожжами по крупу лошади:
— Нно! Пошла! — и повозка сорвалась с места.
— Стойте, идиоты! — вопил Михель, безуспешно пытаясь вклиниться в свалку, которую солдаты устроили вокруг кошеля, пытаясь заграбастать как можно больше золота. В одиночку гнаться за Румпельштильцхеном он не хотел — тот не был бойцом, но слухи про него ходили разные. Например, что клинок, который он прячет в трости, смазан сильнейшим ядом, и Румпельштильцхен весьма ловко с ним обращается.
Оставалось лишь бессильно грозить кулаками вслед стремительно удалявшейся повозке.
Дороги почти не было видно, повозка угрожающе раскачивалась, взмыленные бока лошади ходили ходуном, а Румпельштильцхен всё продолжал охаживать бедное животное.
— Папа, хватит! — взмолился Бей, цепляясь за борта, чтобы его не выкинуло. — Мы перевернёмся!
— Не бойся, сынок, — ответил Румпельштильцхен, оборачиваясь. — Скоро мы будем в безопасности. К утру пересечём границу, тогда и остановимся.
— Пап, осторожно!
Румпельштильцхен глянул вперёд.
Свет укреплённого на облучке фонаря выхватил застывшую посреди дороги согбенную фигуру. Румпельштильцхен ахнул и натянул поводья, пытаясь отвернуть. Лошадка захрипела — уздечка рвала ей губы, начала забирать влево…
Раздался треск, и левое переднее колесо отскочило в сторону. Повозка потеряла управление, накренилась, пряжа посыпалась в пыль.
— Держись! — крикнул Румпельштильцхен, бросая бесполезные поводья и вцепившись одной рукой в борт повозки, а другой — в едва не вывалившегося Бея.
Лошадь встала на дыбы, оборвав постромки, и с ржанием унеслась куда-то в ночь. Повозка едва не перевернулась, но всё же устояла: прокатившись по дороге, она съехала на обочину и ткнулась в дерево. Путников последний раз тряхнуло — и всё стихло. Только тлела рассыпавшаяся пряжа, на которую упала свечка из фонаря.
— Бей, ты цел? — тревожно спросил Румпельштильцхен. Сам он чувствовал себя неважно — от удара заныли все старые раны. — Господи, у тебя кровь!
— Пустяки, пап, — успокоил его Бей, потирая лоб над бровью, — щепка отскочила. Ничего страшного.
Итак, они были живы и относительно здоровы. Но лишились одновременно и повозки, и лошади — на которой хотя бы Бей мог уехать подальше. И всё это было очень, очень плохо. Румпельштильцхен понимал, что со своей ногой не сможет идти быстро и вряд ли уйдёт далеко. Он будет обузой, из-за него Бея снова может поймать Михель. Единственный выход — отпустить сына одного, а самому спрятаться в лесу. Румпельштильцхена затопило чёрное отчаяние. Почему всё против них? Он и представить себе не мог, что придется бросить Бея. Мир полон опасностей, с которыми мальчику пока не по силам справиться. Его могут обмануть, ограбить, убить…
Румпельштильцхен потряс головой, изгоняя непрошенные видения. И где тот идиот, из-за которого они чуть не погибли? Румпельштильцхен жаждал придушить его собственными руками.
— Посиди тут, сынок, — велел он и взялся за трость.
На дороге валялся нищий — косматый старик в грязных лохмотьях. При виде приближающегося к нему Румпельштильцхена он скорчился ещё больше и захныкал:
— Не бейте меня, добрый господин. Простите, простите меня.
— Простить? — зашипел Румпельштильцхен. — Ты чуть не убил нас! Из-за тебя моего сына заберут на войну!
Он в ярости замахнулся тростью.
— Папа, не надо! — Подбежавший Бей перехватил его руку. — Папа, он не виноват. Это ты гнал лошадь и не смотрел на дорогу.
Бей был прав, и это осознание больно ударило. Он действительно не щадил лошадь, торопясь убежать как можно дальше, пока Михель не опомнился и не пустился в погоню. А теперь преследователи непременно увидят, что беглецы лишились колес и вынуждены передвигаться на своих двоих, — и уже не отстанут.
— Я виноват… — прошептал Румпельштильцхен, медленно опуская трость и прикрывая глаза. — Бей, это я виноват, я тебя не послушал. Что же нам делать?
— Может, возьмём вещи и уйдем от дороги? — предложил Бей и склонился к нищему. — Дедушка, давайте я вам помогу.
Румпельштильцхен невольно улыбнулся: его мальчик был не только смышлёным, но и отзывчивым, добрым. Интересно, как Бей смог бы вырасти таким, живя с чудовищем, у которого вместо сердца и в самом деле камень? Люди слепы.
Нищий, кряхтя и охая, всё же поднялся и вызвался помочь им с вещами — хотя по его виду казалось, что он и без вещей двух шагов не пройдёт. Но старик оказался куда выносливее, чем думал Румпельштильцхен, и, остановившись на лесной поляне, именно он начал возиться с костром, пока Бей пристраивал котомки. Сам Румпельштильцхен стоял на краю поляны, тревожно вглядываясь во тьму. Он опасался, что гвардейцы заметят огонь — и тогда да поможет ему небо.
— Папа, это правда — то, что сказал рыцарь? Что мама сбежала от тебя? — спросил Бей, когда они уже ужинали, рассевшись вокруг скромного костерка.
Румпельштильцхен не ответил. Он не знал, что отвечать.
— Она умерла, — выдохнул он наконец и отвернулся, чтобы украдкой вытереть набежавшие слёзы.
Он не жалел о том, что солгал сыну: для Бея лучше было думать, что его матери нет в живых, чем знать, что она его бросила. Но сейчас боль в глазах Бея возвращалась к нему сторицей.
Бей протянул руку и пожал его ладонь, словно бы говоря: я всё понимаю, папа. Ты сделал это ради меня. И Румпельштильцхен неловко улыбнулся в ответ.
— От чего вы спасаетесь? — спросил нищий, баюкая в ладонях плошку с варевом.
— Моего сына хотят забрать в рекруты, — устало ответил Румпельштильцхен.
Старик понимающе кивнул:
— И вы надеялись сбежать из владений герцога. А как же Тёмный? Он бы нашёл вас, если бы герцог пожелал. Даже на краю света, если на то пошло.
Румпельштильцхен вздрогнул. О могущественном колдуне он почему-то не подумал, несмотря на то, что своими глазами видел, как тот наказывает родителей, не желающих расставаться со своими детьми.
— Не знаю. — Он вздохнул. — Мы — мелкие сошки, зачем бы герцогу понадобилось нас преследовать?
— Ну… у него ведь каждый солдат на счету, — усмехнулся нищий.
— Интересно, — задумчиво протянул Бей, вороша веткой в костре, — а почему герцог воюет при помощи солдат, если ему служит Тёмный? Тот же способен испепелить огров в один миг.
— Куда интереснее, почему Тёмный вообще служит такому ничтожеству, как герцог, — с таинственным видом сказал нищий.
— Вы что-то знаете, дедушка? — встрепенулся Бей.
Нищий поёрзал на поваленном стволе, который служил ему сидением.
— Что-то знаю. На таких, как я, редко обращают внимания, считая нас пылью под ногами, и не стесняются говорить при нас такие вещи… Я слышал, будто герцог поработил его при помощи волшебного кинжала, на котором начертано настоящее имя Тёмного. И кинжал спрятан где-то в замке, в личных покоях герцога. И тот, кто владеет кинжалом, может приказать Тёмному всё, что угодно, — тот немедля исполнит.
— Папа, ты слышал? — воскликнул Бей. — Так можно остановить войну! И больше не будут никого забирать.
— Я не верю в сказки, — тихо ответил Румпельштильцхен, глядя в огонь. — Но даже если это и правда, что мы можем с этим поделать? Явиться в замок и потребовать кинжал? Славная выйдет шутка.
— Всегда есть чёрный ход, — нищий со значением улыбнулся. — Тоннель, ведущий в замок, начинается в лесу. Рядом с пещерой стоит большой разбитый молнией дуб, его трудно не заметить. Меня не пускают через главные ворота, но это не мешает мне получать объедки со стола герцога. У его кухарки доброе сердце… — глаза старика мечтательно затуманились.
— Мало войти в замок, — возразил Бей, — надо ещё как-то проникнуть в покои. Сомневаюсь, что их никто не охраняет.
— Чтобы отвлечь охрану… — задумчиво сказал Румпельштильцхен, — можно, например, устроить пожар… где-нибудь в другой части замка, — размышлял он вслух, — или поджечь с нескольких сторон.
— Замечательная идея! — одобрительно закивал нищий.
— Но… отец, ведь в огне погибнут люди… — Бей запнулся.
— Это для всеобщего блага, — отрезал Румпельштильцхен.
Мысль о том, чтобы управлять могуществом Тёмного, остановить войну и — чем черт не шутит — самому стать не хуже герцога, полностью захватила его. Кто знает, может, Бей даже женится на какой-нибудь принцессе…
Решено — он сделает это. В конце концов, разве у него есть какой-то выбор?
— Идем, Бей, — скомандовал он, — нам понадобятся палки, шерсть и овечий жир — для факелов. Спасибо вам, добрый человек. — Румпельштильцхен бросил взгляд на противоположную от костра сторону — но нищий исчез. Будто испарился.
— Куда он делся? — испуганно спросил Бей.
По спине Румпельштильцхена пробежал холодок. Не иначе, без колдовства тут не обошлось. А вдруг нищий соврал? Вдруг всё выдумал, и они по своей воле сунутся в логово дракона? Нет, нельзя так думать, иначе совсем отчаешься.
— Ушел, наверное, — Румпельштильцхен с преувеличенной небрежностью пожал плечами.
По счастью, повозка сломалась неподалеку от развилки, одна из дорог которой вела к замку. Оставив Бея возле старого дуба, Румпельштильцхен полез в пещеру.
-
-
15.05.2014 в 15:43-
-
15.05.2014 в 17:33-
-
15.05.2014 в 17:40